Перья в облаках

 

       *    *    *

 

Мой золотой запас —

то, что я душу растряс.

И говорю семье:

меряем в милях? в лье?

       Мы выбираем ту

       меру, чтоб вмоготу.

То в Афины, то в Рим.

Над миром древних парим.

Мы угадаем те

местности в суете,

       где суета — с листа:

       вечность и красота.

С поезда в самолёт.

И быстро уходит лёд.

Мы почитаем те

области в тесноте,

       где и зима легка:

       чуть всплакнут облака.

Мы всё по храмам, сло-

вновь ищем то, что ушло.

Вера всегда одна,

если копнуть до дна.

 

       Нас выбирает та,

       чья в наших очах черта.

 

 

 

      *    *    *

 

На окнах — звери из Лапландии,

тайком наклеены ребёнком.

И Новый год, и Старый сладили,

остекленев в забеге звонком.

 

Лучами будят их апрельскими,

их жарит пламенем июльским, —

они во двор взирают фресками

и будоражат схроном юрским.

 

Ночь опрокидывалась на спину

к подножью каменных высоток.

Каким уютом звери счастливы?

Елейно взор олений кроток...

 

Китайские не мучат стрельбы...

Неужто им постылы дали?

В какую сторону глядели бы,

когда б их вовремя содрали?..

 

Не убегут из тёплой комнаты

на север прошлого маршрута.

Их льды о нашу страсть расколоты —

иль этажи чрезмерно круты?

 

 

 

      *    *    *

 

Войти в моря — и не сварить ни строчки

из ракушек на кипятке волны?!

Как я люблю безумные денечки

и праздность люда, гложущего сны.

 

Волна азов усвоенных не вспенит,

буравя глаз выслеживаньем дна.

Немного мест, где ищешь только тени,

где хорошо, что далека родня.

 

Мое мечтанье впасть в оцпененье

на берегу — разбилось, как накат

о волнорез. И встало новой тенью.

Из памяти. Вода отводит взгляд.

 

 

 

      *     *     *

 

Такие кадры привожу

из путешествий! На экране

святой, готовый к кутежу,

и океан на дальнем плане.

 

Дыханьем гонку остужу.

Вот легион на цирке брани...

Вот жест, драконящий ханжу...

Плюс план на дальнем океане.

 

Всю резкость, сущую ножу,

перевожу на объективы.

Куда придирчиво гляжу?

На океан без перспективы.

 

По стороне родной тужу,

но бросить бы её, как дротик:

она толкает к рубежу,

где океан вне чётких оптик.

 

Привет семье и гаражу...

Ведь сколько ракурсов желанных!

Слышь, зад, перехвати вожжу.

И океаны... В дальних планах.

 

 

 

      *     *     *

 

Путешествия тем хороши, что меняемся мы

вместе с ветром пространства, скруглённого вёсельным взмахом.

Поучительней смеха гудят здесь зарок от сумы

          да учебная плаха.

 

Путешествия тем тяжелы, что вращают и нас,

а не только седой, в женихах засидевшийся полюс.

Подсадные гогочут в партере, шутейно борясь

          да случайно знакомясь.

 

Путешествия тем и нужны, кто не ищет невзгод,

а сбегает от них, не надеясь на нервов запасы.

В белом зале застыл на лету наступающий год

          да настыли матрасы.

 

 

 

       *     *     *

 

Смерч означает смерть.

Град истребляет город.

Я поднимаю ворот,

чтоб назад не глазеть.

Так, сократив на треть

угол и google обзора,

я и без маски Зорро

вдаль не могу смотреть.

Сужен глазной проём;

чтобы из этой шахты

выйти без мата с "Ах, ты!..",

надо топтать вдвоём.

Надо идти вразрез

с тем, что тебе рисуют.

Смерч опять повествует,

как он сквозь щель пролез.

Надо держать что сил

высохшую ладошку.

Даль у нас понарошку

имени не спросил...

 

 

 

       *     *     *

 

Адриатика тёплые гонит волны:

то ли потом белы,

     то ли солью полны.

Никуда не уеду, строфы не кончив,

— набегают парами её очи.

 

Никакие слова не беру в измор я:

мне не выучить шёпота черногорья,

не оставить последствий

     иных кириллиц.

Буду верить не в то,

     о чём сговорились.

 

Стану думать о волнах и о бомбёжках,

о дорожках лунных,

     нестёртых ножках

на пути к загару от рестораций.

 

Мне опять сюда уже не собраться.

 

Разве что по частям:

     либо тот же ракурс,

либо та же компания,

     чтобы в радость.

 

Дверь входная

     петли погнёт на ржавость,

давит ветру на психику,

     мне — на жалость.

 

 

 

         ПРИЗНАНИЕ КОФЕВАРОЧНОЙ МАШИНЕ

 

Я люблю целоваться

с кофe

         Lavazza.

 

Но проходит мой день

в ногу с чашкой

         Jardin.

 

И куда ж мне? В Неаполь

отправлять корабль?

 

Я бы лучше в Париж

навострил уши лыж.

 

Ой! Лавацца в Турине!

Рим, ты не ври мне!

 

Лувр зовёт на простор —

на Конкордию с L'Or.

 

 

 

     *   *   *

 

Не схватить волну, что драконит берег.

Так и воплям соседа никто не верит.

Он опять, супостат, с ночи чинит крышу,

но я делаю вид, что возни не слышу.

 

И я делаю так, что меня не видно:

мех на кожу меняю, станок на бритву;

надо спрятать глаза — поднимаю ворот

(он, по счастью, засален, а не отпорот).

 

Да, я клею фасон, что меня тут нету:

две купюры прошу за одну монету,

словно путаю даты и вход на выход,

и надеюсь, что голос соседа стихнет.

 

А когда вторая волна накатит,

он не схватит её, но промолвит: "Хватит!"

Сиганёт, как в ночь, в закопчённый раструб

— не поймаешь за шкирку или за ласту.

 

За рукав ли дёрнуть того, кто тащит?

Кто-то тянет арбуз, кто-то — хрячий хрящик.

кто-то спит на волне, но взволнован спячкой.

Я соседу махну: голых рук не пачкай...

 

 

 

         НА СМЕРТЬ ПЕРНАТОГО ДРУГА

 

Ведь намекал попугай:

"Чаще меня выпускай!".

То-то задумал побег,

но не на волю — навек.

 

Предупреждал попугай:

"Лучше меня развлекай!

Жрачкою или трепотнёй —

дольше пробуду с тобой".

 

Кто теперь учит слова!

Кто мой урок распева-?

Я не встречаю рассвет,

ибо рассветчика нет...

 

Где неразборчив трендёж,

там интонации ждёшь.

Чтобы твой щебет сберечь,

сам нынче комкаю речь.

 

Нет от тебя ни пера.

Клетка — как в бездну дыра.

Пухом тебе небеса!

Песня твоя угаса...

 

Что ты не вывел пером

в воздухе чёрном, сыром?

 

С лёгкостью птичьей души

ты мне оттуда маши!

 

 

 

     *   *   *

 

То ли город мой так разбросан —

всюду памяти уголки;

то ли сам я нелепым вопросом

задаюсь да жму кулаки.

 

Жму до стылой суставной боли,

словно мысли хочу отвлечь

от асфальта, бетона — то ли

не о них, не камне речь.

 

Над любым переулком — нежность,

и над каждым проспектом — смог.

Я сумел в себя ногти врезать,

но любви подавить не смог.

 

К чьей теперь подъезжаю тени?

Лентою не асфальт — наждак.

Утыкаюсь лицом в колени:

что ж ты, память, мордуешь так!

 

Я не то что люблю кого-то —

не могу отбелить асфальт,

но смеюсь над ним косорото,

как когда-то был нарасхват.

 

Как когда-то меня любили

сразу несколько женщин, но

иль они меня бросили, или?..

И не вспомнишь, все так черно.

 

Вся душа — под асфальтом улиц

на окраинах у КПП.

Все дороги в одну сомкнулись

гроздью ламп на горбатом столбе.

 

 

 

     *   *   *

 

Мы пробирались в полутьме,

но быстро шли — от остановки

до остановки. Помню, мне

казались вязкими верёвки.

Иль узы, — как ни назови

наличие злачёной связи,

не только ночи — визави,

все дни — в безудержном экстазе.

 

Мы сцеплены в двойной трамвай,

и роль ведомым быть — во мраке

еще не признак серых стай

с их иерархией по драке.

Как быстро загустел вокруг

едва пробитый искрой воздух —

подобьем выдернутых рук,

двойною памятью о звёздах.

 

Так вспышки ослабляют свет —

сквозь тени словно он испуган.

А мы? — а мы всегда вослед

друг другу. Или друг за другом.

Прошу, меня не потеряй

на скорости, вдвойне беспечной:

Какой бы ни пришел трамвай —

нам не добраться до конечной.

 

 

  

     *   *   *

 

Герой поддержки — Панса Санчо

на перепуганном осле

качнулся в сторону Ламанчи,

и он не думал о числе

голов, потерянных драконом,

иллюзий, траченных быльём,

господ, разжалованных в оном

житье, что видится живьём,

и островов умалишенных;

лишь проблески рассудка вдруг

осёл подбрасывал на склонах,

за всех отомщевая слуг.

Молитвы сыпались, как палки

под хвост упрямца; он пути

не прерывал, и было жалко

плетущегося позади.

А следом, грустью умудренный,

задумывая вновь поход, —

без шлема, а не за короной, —

катился тихий Дон Кихот;

он думал о тупом нахале

и об ослятине парной...

 

И великаны вслед махали

ему щербатой пятернёй.

 

 

 

     *   *   *

 

Когда-нибудь сосулькой свисну с крыши

и не узнаю проходящих мимо,

а что походка их неповторима,

пожалуй, в слепоте и не услышу.

И серость плит, натёртых парафином,

не в край земли — на жизни край задвину.

Я рад, что путь тот оказался длинным,

хоть занял на лету сырую нишу.

 

Настроившись, ты выйдешь на прогулку

и добредешь до низенькой ограды.

Но этой встрече мы не оба рады,

когда шаги так отдаются гулко,

как отдаваться только боль умела,

и то: лишь мне. И становился белым

вдруг мрамор лиц, и проплывало тело

по грустному, немому переулку.

 

Весь этот путь тоски в миниатюре

напомнит мне не разницу эпохи

с периодом, когда дела так плохи,

что жаждешь избавленья: не из тюрем,

в конце концов, спланирован побег мой,

но от краёв и крайностей; победой

над их соседством усыплён я. В этой

обители эфир не столь прокурен.

 

 

 

     *   *   *

 

Вода, побывавшая льдом,

хранит чёрный холод потери.

Стихам о себе молодом

в альбомном позёрстве не верю.

 

Снижается слова накал.

Теряется резкость портрета.

Не столько стихов накатал,

чтоб стать непрощённым за это.

 

Обед подавали к свечам,

постель заправляли к обеду.

Встречающим в тон отвечал:

«Простите, к вам позже заеду».

 

Я нёс, как всегда, ерунду,

и публика вновь соглашалась.

Нам всем поменяли винду:

нелепость проходит за шалость.

 

Не эхо проклятий гнетёт.

Не льдом разрушаются Римы.

В чей прок округляется счёт?

Чьи облики неповторимы?

 

Свод неба в стыду голубом —

со щёк каплет серая пудра!

Стихам, миновавшим альбом,

опять не поверю наутро.

 

Светили бы наоборот

софитов позёрские блики —

софисты сказали бы: вот

пример, как не выйти великим.

 

А я и не рвался из жил.

Мне каждого дня — под завязку.

Не слёзы в стихах сторожил —

альбом, что по полкам затаскан.

 

 

 

         Из «срочного» блокнота

 

В наш полк заброшен генерал с проверкой.

В войну и то корявей шли дела!

Но, как уставы эхом ни коверкай,

плац сотрясает рокот: «Здра!- жела!-».

 

Построились. Доклад. Парад и песня.

Чеканим шаг. Согласны на медаль.

Прыть строевых штабному бесполезна,

ему попробуй небо накрахмаль!

 

Три дня муштры. Плац вымыт нашим потом.

На стрельбищах оглохли муляжи.

Летёх майоры поручают ротам,

как в классике: «Поди-тко послужи!».

 

Вновь построенье. Не бывать медалям.

Хрен с ними, отоспаться бы стрелкам!

Орём что дури: «Здравия желаем,

товарищ, блин, смотрящий по полкам!».

 

Доволен дуб, что цепь в авторитете.

«Служите, молодцы, а мне пора».

Но мы не знали, что ему ответить,

и троекратно рявкнули «ура!».